Щербинин В.Г. Мой Полярный 1957 года

1

День отъезда из Ленинграда на Север пришелся на 31.08.1957 г. К обеду в доме на Малоохтенском проспекте, д.84А собрались на застолье многочисленные ленинградские родственники и весело посидели до вечера. Когда пришло время ехать на вокзал, разразилась гроза, хлынул ливень. Мужчины из гостей поймали «таксомотор» (такси) «Победу» с шашечками, погрузили носильные вещи и отправили наше семейство из четырех человек на Московский вокзал, а сами добирались туда уже на трамвае. Пока ехали в такси, я разглядывал в окно ночной залитый огнями и дождевыми потоками город и старательно полировал медную трёхкопеечную монету клочком газеты: мне хотелось сделать ее такой блестящей, чтобы она никогда не тускнела, словно золотая. Помню, что необычность происходящего будоражила мое детское воображение возможной встречей на Севере с белыми медведями, как в зоопарке, и т.п.  фантазиями. Так началась «сказка моей жизни», которая первым своим эпизодом длительностью в 11 лет была обязана Полярному и Североморску.

Даже поездка в поезде, несмотря на ежегодные поездки в Москву, была необычна: и по направлению, и по длительности, и по пейзажам за окнами. Сильное впечатление произвела Кола при подъезде к Мурманску. После Невы она казалась сказочно дикой и неукротимой. Мурманский вокзал встретил нас откосом, украшенным дерном, уложенным ромбами, и совершенно цивилизованным городским видом, что как-то не вязалось с моими фантазиями о диком Севере. Да и Мурманск так походил на Ленинград, что я совсем упал духом.

Гостиничный номер в «Арктике» был огромен и роскошен. Впервые я оказался в гостинице, и мне все было ужасно интересно, как в «ненашем жилье», где мы могли, тем не менее, ночевать. А на следующий день мы после обеда в ресторане гостиницы отправились в Полярный на рейсовом катере. День выдался пасмурным и слегка покачивало. Люди сидели в верхнем салоне, а я спустился по трапу в нижний салон и увидел, как иллюминаторы на ходу погружаются в воду. Это зрелище завораживало.

Когда катер пристал в бухте Кислой, было уже темно. Суп харчо, съеденный в ресторане, вызывал тошноту, и мы с сестрой чувствовали себя скверно. Когда подъехал грузовик, мы с мамой и сестрой поместились в кабину, отец забрался с вещами в кузов и поехали. Из дороги запомнил только столбы освещения вдоль дороги да запах бензина и промасленной ветоши в шоферской кабине.

Комнатка, в которую мы вошли, освещалась одной тусклой лампочкой без абажура, болтавшейся на витом проводе, свисавшем с потолка. Это было так непривычно после ленинградской и  московской квартир, что я сразу воспрянул духом в этой атмосфере абсолютной неустроенности, сулившей небывалые приключения. Затем нас с сестрой уложили спать, а родители принялись за уничтожение клопов.

Полярный Новый городок 1957

Следующий день начался с того, что папа отправился на службу. Я спросил:»Папа, ты куда?» Он засмеялся и ответил:»За Кудыкину гору!». С этого момента этот термин прочно вошел в наш семейный обиход и пользовался популярностью у наших соседей по дому. Вернувшись где-то часа через два для «обустройства семьи», отец отправился  к колонке за водой, а вернулся, прыгая на одной ноге: наступил на осколок бутылки и поранил ногу. Пока была вызванная этим происшествием суматоха, я встал на коленки на стул возле окна и с любопытством начал глядеть на улицу. День был ясный. Главное, что врезалось мне в память, это был мужчина, проходивший мимо с авоськой,  в которой  лежала огромная шляпка подосиновика, как объяснила мне мама. Он предложил продать ее, но мама не решилась на эту покупку. Край, в котором растут грибы таких невероятных размеров, привел меня в восторг. Я оделся и, выбежав на улицу, и с восхищением увидел прямо перед домом настоящую гранитную гладкую гору. Я взобрался на нее по тропинке и впервые видел простор, не загроможденный городскими домами и с линией горизонта в бесконечной дали. Сквозь редкие облака светило низкое, но яркое солнце, и в  состоянии счастливой эйфории я даже исполнил ему в полный голос нечто вроде гимна признательности за начало новой приключенческой жизни.

Потом, обернувшись, я увидел вдалеке морской залив и два здания: левее штаб соединения, где служил теперь отец, а правее зеленоватое здание городской бани.  А после этого сбегал за своими машинками и принялся играть на скале в строительство дороги с мостиком через ручеек и гаража в расселине. Жизнь, безусловно, удалась: вокруг был непривычный необозримый край гранита, мхов и воды, и даже столбы были не врыты в землю, как везде, а стояли в срубах, заваленных большими камнями…

 Когда уехал фельдшер, перевязывавший ногу отцу, мама позвала на обед и жизнь вошла в привычное бытовое русло.    

2

На следующий день соседка сказала маме, что привезли яйца и продают у Циркульного. Что такое циркуль я уже знал, забавляясь отцовской готовальней, но какую-либо связь понятий циркуль и дом представить не мог. Соседка пояснила, что дом этот легко узнать, так как он самый большой и полукружный, и объяснила, как туда пройти кратчайшим путем через нашу горку. День выдался порывисто-ветреный, серый, с моросью. Шли по пустырю, где сейчас Красный Горн, потом по улице с двухэтажными домами по обе стороны (линия) и, наконец, подошли к Циркульному.

На меня он не произвел никакого впечатления, потому что, пряча лицо от ветра с гавани, я больше смотрел под ноги или отворачивался, да и после Ленинграда зданием любой конфигурации меня было трудно удивить. Очередь была приличная, а яйца продавали в левой части среднего пролета с колоннами между домами. Больше самого дома меня по-детски заинтересовали серые  дощатые ящики, в которых лежали слоями яйца, переложенные свежей деревянной стружкой.

На обратном пути домой мы втроем с мамой и сестренкой пообедали в «Ягодке». Там все было по-ресторанному от крахмальных скатертей и салфеток на столах до обслуживания. С тех пор мы частенько там обедали, а ужинали уже дома, потому что готовить на электроплитке было затруднительно, да и продушивать комнату стряпней не хотелось.

В связи с тем, что отец из-за травмы ходить не мог, возникла проблема с моей помывкой в бане. В конце концов было принято решение, что мама возьмет меня в мыть в женское отделение. Мне шел уже  шестой год, а мыть мальчиков в женском отделении разрешалось до четырех лет. Мама предупредила, чтобы, если меня спросят сколько мне лет, я отвечал четыре с половиной. Но никто не спросил, и я был благополучно вымыт в женской бане. Вообще-то я впервые мылся в общественной бане. Голые тетеньки меня не интересовали, но, сидя в оцинкованном тазу с горячей водой на мраморном полке, если можно так выразиться, я с интересом разглядывал два раздельных  медных крана с деревянными поворотными ручками для горячей и холодной воды, из которых одновременно заполняли тазики. У нас в ленинградской квартире кран был один со смесителем и двумя вентилями и температуру воды можно было регулировать плавно, а не пробовать все время рукой с риском обжечься. Это я тоже приписал специфике дальнего Севера.

Надо сказать, что дни в нашем финском домике проходили достаточно весело. Соседский мальчик Лёша и я играли на Кудыкиной горе, а после обеда слушали пластинки на нашем  проигрывателе. Пластинок Апрелевского завода родители захватили много. Там были и Шаляпин, и хор имени Пятницкого, и самые модные пластинки того времени. Например, Лолита Торрес  с песнями из к/ф «Возраст любви» и Марк Бернес с песенкой моряка. Чаще всего я слушал «Девушку из Саламанки» Лолиты Торрес и «Ночное танго» в исполнении Александровича. Смотрели «Веселые картинки» про трех поросят и Пифа. Когда выпал настоящий снег, начали постоянно кататься на санках.

ноябрь 1957 год

В общем, два месяца пролетели незаметно и, когда отцу дали квартиру в доме на ул. Моисеева в ноябре месяце, мы переехали туда. Вещи перевозили частями на санках. Последний рейс мы с мамой сделали уже ясным вечером при свете фонарей. По дороге я нашел стеклянную пробку от графина, завернутую в упаковочную коричневую  бумагу. Потерял кто-то. И эта пробка с тех пор так и пребывает в нашем семействе, грея душу воспоминаниями о знаменательном дне переезда в «настоящий дом» полярнинской цивилизации.

3

Было часов 18, когда мы добрались до нашей новой квартиры и, открыв дверь, вошли, внеся и санки с разным мелким имуществом. Коридор после жуткой тесноты финского домика показался мне огромным, и я тут же представил, как классно будет здесь гонять на моем трехколесном велосипеде с деревянным сиденьем. Комната тоже поразила своими размерами и высотой потолка, но коридор все же был интересней.

В связи с нашим «новосельем» соседи и мои родители устроили празднование. В квартире проживали, если считать вместе с нами, четыре семьи: семья подводника дяди Ромы и тети Люси Шаминых с девочкой младше меня; семья дяди Арнольда с женой ( имени я не помню, но мама однажды как-то сказала, что после Полярного она работала директором Пушкинского музея в Ленинграде, из чего я заключаю, что скорее всего это была семья политработника) и девочкой тоже младше меня; семья пожилой медсестры  госпиталя  с мужем без детей (они были, как люди старшего поколения, малообщительны с молодыми соседями и участия в застолье не принимали.

Быт Полярный 1957 год Моисеева, 6 здание музея

Дети перезнакомились и резвились в коридоре; я, мечтавший тогда стать когда-нибудь клоуном, чтобы на меня в цирке все смотрели с восхищением, паясничал и смешил их;   мамы готовили стол, а мужчины, естественно, отправились за напитками. Помню, мама испекла свой фирменный торт в «чудо печке». Он был тороидальной формы, пропитан соседским черничным вареньем в середине, покрыт кремом из сливочного масла со сгущенкой и украшенный кремовыми финтиклюшками. Соседки сделали салат оливье, нарезку закусок для мужчин и горячее. Тогда я впервые услышал название рыбы палтус. Атмосфера была светлой и праздничной: все шумно говорили о полярнинском житье-бытье и много смеялись. Помню, обсуждали, как , когда пропадает свет, хорошо играть в карты при свечах. С возвращением мужчин настроение достигло апогея оживления, и все уселись за стол в нашей комнате, как самой большой. В общем, новоселье удалось на славу.

Атмосфера чуткого добрососедства и взаимопомощи присутствовала в отношениях до самого последнего дня пребывания в Полярном. По вечерам все взрослые собирались в нашей комнате и частенько играли допоздна то в домино, то в картишки, оживленно разговаривая. Я не спал, соответственно, и все подслушивал. Как-то тетя Люся сказала, что пора бы закругляться, так как мне и сестренке надо спать, на что папа ответил:»Ничего, пусть привыкает к ночным вахтам! На службе пригодится,» — и остальные мужчины, не желавшие прекращать застолье, дружно его поддержали. Женщины вынуждены были отступить, чему лично я был очень рад, потому что, будучи совой, никогда не мог заснуть в положенное время и вечно ворочался и размышлял далеко за полночь.

Покупка молока весна 1958

С детьми нашего дома я сошелся очень легко. Особенно с одногодком Толиком Мозговым (?) и чуть старшей девочкой Любой. Мы вместе катались на санках с насыпной снежной горки возле правого торца дома до самого дна оврага, а иногда гуляли по мосту или на стадионе. Там возле уреза воды была установлена полоса препятствий для тренировки матросов, и мы качались на подвесных досках. как на качелях, или раскачивались на канатах с мусингами.

Если случалось что-нибудь неординарное вблизи, мы тоже втроем были тут как тут. Помню, как от рака умерла какая-то девушка (наверно, медсестра) и с ней прощались в помещении КПП госпиталя. Рядом с гробом сидела ее мать-старушка. Девушка лежала в гробу, а на шее у нее был повязан газовый шарф, надушенный духами «Красная Москва» (с этого момента эти духи у меня стали ассоциироваться со смертью). Мы протиснулись к самому гробу, чтобы все разглядеть в деталях, а потом побежали домой, чтобы спросить у мамы сколько могут пролежать в могиле и не сгнить волосы. Я высказывался за 20 лет, а Толя за значительно меньший срок. Люба, будучи уже тогда умнее нас обоих, не участвовала в обсуждении. Мама велела мне не болтать на такие темы и выпроводила снова гулять. Теперь, просматривая фильм «Гамлет», вспоминаю эту первую встречу с чужой смертью, когда идет сцена диалога Гамлета с гробовщиком.

Вообще, надо сказать. наши интеллектуальные рассуждения и споры были мало похожи на детские. Помню, как мы с Толиком (а обоим нам не было еще и 6 лет) задались вопросом: почему между собой мы общаемся как бы легко и непринужденно, а вот с Любой как-то стараемся говорить по-другому? Пришли к выводу, что мы-то дружим, а в Любу, наверное, влюблены. И принялись доискиваться до сущности различий дружбы и любви. Рассуждали в нашей комнате, благо родителей дома не было, едва ли не 2 часа, пока не пришли к выводу, что любовь — это дружба между родственниками. Измотанные умствованиями, но счастливые открытием, мы уселись вместе обедать, когда мама вернулась и усадила нас за стол. Надо сказать. что обычай кормить детей и своих, и их засидевшихся приятелей, я наблюдал только на Севере или у северян в других местах жительства.

Дом офицеров ноябрь 1957

Частенько ходили мы и в кино в ДОФ. Помню, как мы ухохотались с Толиком на фильме Чарли Чаплина про Малыша, из-за которого происходит драка Чаплина с каким-то верзилой, до полнейшего изнеможения и колик в животе.

Между тем приблизился Новый 1958 год. Из Ленинграда и Москвы нам бабушки и дедушка прислали посылки, за которыми пришлось идти на почту в Старый город через овраг по Чёртову мосту. Мы пошли с мамой на пару и с санками. День выдался пасмурный, но безветренный и только время от времени шел снежок. Дойдя до моста, мы начали спуск. Ступени были с натоптанным и намерзшим снегом, и маме приходилось спускаться боком, держась за перила и упираясь концами полозьев в очередную ступеньку. Тем не менее, пару раз она все же поскользнулась, но, слава богу, не упала. Я же без проблем съехал по перилам, ухватив их подмышку, как на лестнице в Ленинграде. А вот подъем на другой стороне дался нам обоим с большим трудом.

Почта представляла собой бревенчатую  избу с окнами, забранными железными решетками. Пока мама получала посылки, я гадал: смогут воры перепилить прутья решеток, чтобы украсть наши посылки с мандаринами, грецкими орехами и конфетами, или нет? Обратная дорога превратилась в сплошное мучение: привязав посылки к санкам, мама спускалась впереди, держа санки задом наперед, а я страховал ее, держась одной рукой за санки, а другой сползая по перилам. В общем, домой кое-как добрались без травм.

КЭЧ привезла елки для желающих и оплативших, и у нас в комнате новогодняя ёлочка была водружена как раз над моей кроватью. Теперь, во время полуночных взрослых застолий я любовался сказочно красивыми игрушками над головой и мечтал посмотреть, что же  находится в мешке деда Мороза в богатой шубе, обсыпанной блестками? А взрослые играли, видимо, в домино в козла, потому что мне запомнилось, как мама сказала после очередного чьего-то хода: «Стучу!»

И вот наступило 31 декабря 1957 года. В ДОФе было организовано общегарнизонное празднование, и все взрослые убыли туда, оставив меня за старшего. Поначалу все шло как обычно: мы играли в рисовалки, то есть в альбомах из фотобумаги, на которой были незаметно нанесены чем-то острым рисунки, мы пылью от карандашных грифелей проявляли их, втирая пыльцу ватными тампонами в незаметные глазу бороздки. Но потом вдруг мимо нас пробежала мышь, которую я с испуга принял за крысу и закричал:»Крыса!.. Крыса!..» Девчонки тут же закричали и заплакали. Мы все в панике подбежали к закрытой на ключ входной двери и начали кричать, что здесь крысы. Кто-то спускался по лестнице и спросил:»А где ваши родители?» Я ответил, что они в ДОФе на празднике. Мужчина успокоил нас, что он сейчас их позовет. Минут через пятнадцать явились мой папа, дядя Рома и дядя Арнольд навеселе  в отличном расположении духа и спросили, куда убежала мнимая крыса?  Я показал на чемодан «Великая Германия» в коридоре. Тогда папа прочел мне наставление, что мальчик не должен бояться и т.п., вручил мне тапок и приказал, как только они поднимут чемодан, хлопнуть пару раз вредителя. Ослушаться я не посмел, хотя было очень страшно.  Как только чемодан сдвинули, мышонок побежал на меня, и я со страху пару раз огрел его тапком. Он остался лежать бездыханным на месте. Мужчины шумно выразили восторг шутками-прибаутками, дали мне совок и метлу, чтобы я замел и отнес мышонка в мусорное ведро. Пока я шел на кухню, неся на вытянутых руках совок с мышью, они хором исполняли туш. После этого велели всем ложиться спать и отправились догуливать праздник.   Маме папа не сказал, что заставил меня прибить мышонка, потому что за такие методы воспитания ему бы не поздоровалось, а сказал, что он сам эту мышь убил и выбросил в мусорное ведро.

Через пару дней меня почему-то не выпустили гулять, и я скучал  в одиночестве, а за окном светило солнце и резвились дети. Вдруг меня осенило, как тоже развлечься: я залез на подоконник и крикнул в форточку:»Кто хочет конфету?» Естественно, возле окна тут же образовалась толпа. Я вытащил из-под кровати новогоднюю посылку и стал щедро выбрасывать конфету за конфетой в толпу. Ликованию не было границ! Тут Люба с улицы  сказала мне, чтобы я прекратил разбазаривать лакомства, иначе мама заругает. Но я уже вошел в раж и не слушал ее советов. Тогда она сбегала за моей мамой в ДОФ, и представление закончилось так же внезапно, как и началось. Папы с ремнем не было, чтобы воздать мне должное обычным порядком, и маме пришлось придумывать наказание самой. Она вспомнила, как это делалось в дерене, где она жила в эвакуации, и поставила меня на колени на крышку от посылки, усыпанную горохом на полчаса. Я был на седьмом небе от счастья, так как избежал заслуженной порки, а стояние на коленях на горохе при небольшом жульничестве с моей стороны было просто забавой: я незаметно разгреб горох и со страдальческим видом мученика отстоял все полчаса на чистой фанерке. Через сорок с лишним лет, когда я со смехом вспомнил этот эпизод, мама призналась, что все эти годы ее мучила совесть за такую «жестокость». Пришлось ее успокоить, что в сущности «казнь» не состоялась и на коленях стоять в углу мне показалось даже удобнее, чем, как обычно, на своих двоих.

Так проходили день за днем. По вечерам папа взял за обыкновение читать мне вслух «для общего развития» книгу Сетона-Томпсона «Рассказы о животных». Это было потрясающее чтение, которое привило мне любовь к книгам на всю жизнь.

Незаметно подошла весна, и мы засобирались переезжать в Североморск к новому месту папиной службы в связи с повышением. Точнее, мы должны были уехать в Ленинград на лето, а оттуда уже, не возвращаясь в Полярный, приехать в Североморск. Так оно и случилось. Но я и представить не мог, уплывая из бухты Кислой ранним утром все на том же рейсовом катере, что я еще вернусь сюда через многие годы два раза, а сам Полярный станет для меня чем-то вроде «города обетованного».  

4

Еще пара незначительных эпизода в дополнение к №3:

На следующий день после вселения в дом на ул. Моисеева в форточку кухни (с тыльной стороны дома) залетел погреться воробей и несколько дней прожил между оконными рамами. Дети кормили его, поили и украшали низ окна с улицы ветками и сухой травой, добытой из-под снега, чтобы воробью казалось, что он у себя в гнезде. Потом он улетел.

Праздники в городе проходили весьма торжественно: Праздник Севера с оленьими упряжками,  23 февраля, 8 марта и 9 Мая. Народ по-праздничному массово гулял по мосту и главной улице, приветствуя друг друга и оживленно беседуя, а потом компаниями расходились по домам для застолья. Любопытно, что ни разу я не видел в городе ни одного пьяного.

На 9 мая 1958 г. я с ребятами сходил на стадион, где происходили торжества. У меня был голубой надувной шарик, присланный из Москвы в посылке. Когда мы возвращались по деревянным мосткам под зданием госпиталя, какой-то хулиган, сидевший на перилах, сигаретой прижег мой шарик и он лопнул. Хулиганы смеялись, а мне было очень обидно, что я не могу немедленно ответить обидчику яростной трёпкой. Дома, видя, что девочки и я опечалены утратой шарика, в который мы играли все вместе, мама с тетей Люсей о чем-то, смеясь, посовещались и надули нам сразу три шарика, только небольшие и белого цвета. Когда вернулись домой вечером мужья, они тоже смеялись, как удачно мамы нашли применение «резиновому изделию №2».   

                                       ————————————————————-

Полярный 08.11.1966

На праздник 8 ноября 1966 г. я с родителями навестил в Полярном наших бывших соседей по североморской квартире семью Зайцевых. (Юрий Иванович был тогда флагманским врачом. Человек удивительной душевности и профессионализма. Когда произошел взрыв в Окольном и весь Североморск метался в панике, Юрий Иванович уже будучи в запасе, преспокойно взял свой медицинский чемоданчик и, прибыв на ул.Кирова, д.* развернул там пост медицинской помощи, как и положено было ему на случай войны.) Но та поездка не оставила сколько-нибудь памятных воспоминаний. До полярнинской ностальгии была еще далеко, и я просто пошлялся по центру города и по мосту. Не пошел даже на Кудыкину гору вместе со всеми. День был серый, временами шел тихий мелкий снежок, и на душе было так же безрадостно от каких-то «личных проблем». Никаких новых «примет времени» я не заметил ни в архитектуре города, ни в настроениях полярнинцев: все оставалось таким же, как и восемь лет назад.

Минуло еще восемь лет, прежде чем я увидел Полярный в ноябре 1984 г.. Будучи уже капитан-лейтенантом Балтийского флота и мужем Людмилы, которая прожила в Полярном с 1963 по 1968 годы и училась в школе №1, я прибыл в командировку в Североморск на курсы по противолодочной подготовке перед назначением меня командиром корабля. Обедая как-то на Морском вокзале Североморска, я случайно встретился с лейтенантом, который проходил у меня на корабле практику будучи курсантом. Он радостно меня приветствовал, и я поинтересовался его житьем-бытьем. Он сказал, что служит в Полярном и всем доволен. Я спросил:»Жилье получил?» Он ответил, что нет, но зато хорошо устроился с другим лейтенантом на чердаке заброшенного дома: там проходит тепловая магистраль и с помощью фанерных листов они соорудили вполне сносное двухкомнатное жилье с отличным отоплением. Вспоминая, по каким углам приходилось ютиться мне с семьей, я только горько усмехнулся такому неистребимому оптимизму наших флотских офицеров. Мы посмеялись, и он пошел на рейсовый катер в Полярный. А я решил съездить и посмотреть на город собственными глазами, как только представится возможность. В следующее воскресенье с утра я и реализовал свой план.

День выдался ярко-солнечный и морозный градусов на 20 с лишним. Залив слегка парил, и глядя на свинцово-стальную воду невольно вспоминалось, что в такой воде дольше пяти минут не продержишься. По счастливому стечению обстоятельств катер оказался не новым, а именно таким, какой я запомнил с детства. Ступив на его палубу, я как бы попал в «машину времени», вернувшую меня на шестнадцать лет назад к истоку моей нынешней взрослой жизни на Кудыкиной горе. Все, что происходило вокруг, я уже воспринимал тем детским взглядом и сличал с прошлыми ощущениями. Пассажиры, видимо, были немало удивлены, что капитан-лейтенант, как мальчишка, спустился в нижний пустой салон чтобы осмотреть его и потрогать иллюминаторы, а потом весь переход простоял на морозе на палубе, оглядывая заснеженные берега и Кольский залив.

Когда прибыли в Кислую, я вместе со всеми прошел до автобуса и отправился на нем, разглядывая теперь детально дорогу, по которой нас когда-то привезли  в финский домик в «кромешной тьме», как выразилась когда-то мама, и не узнавая ее. Вышел я, помню, напротив старой бани возле какого-то здания наподобие гармошки, как бы состоящего из трех кубов. На современной карте  это здание обозначено цифрой 6, как  детский сад на перекрестке улиц Фисановича и Школьной. Спустившись на ул. Душенова, я пошел к мосту и моему дому. То, что я увидел, уже никак не вязалось с понятием цивилизации: из нашей квартиры через подъезд на улицу до оврага была проложена серая керамическая труба для отвода фекалий и на белом снегу склона оврага расплывалось огромное желтое пятно. Подойдя к парадному входу ДОФа, я заглянул вовнутрь. Похоже, что там теперь помещалась библиотека. Стояла пара стендов с надписями гуашью, посвященных каким-то писателям, а вокруг были электрические обогреватели разных типов и тянувшиеся по полу провода. Помню пророчески, подумалось:»Так ведь и до пожара недалеко с такой-то нагрузкой!»

Город умер, и хоть я захватил с собой фотоаппарат, но снимать агонию города моего счастливого детства рука у меня попросту не поднялась. «Где был счастлив, туда не возвращайся!» — сказал герой «Блефа» Челентано, и в тот момент я ощутил справедливость этого высказывания в полной мере. Теперь мне оставалось осмотреть улицы Гаджиева и Гандюхина, где провела свои счастливейшие школьные годы моя супруга. Мне хотелось «потоптаться по ее следам», чтобы передать потом свои впечатления.

Проходя к домам на Гандюхина, я шел с тыльной стороны какого-то уже нежилого дома, чьи оконные проемы  были завалены булыжниками, а сам он был огорожен полуразвалившимся забором. Спускаясь бочком по нечищенной от снега лестнице  во двор домов 7 и 5 на Гандюхина, где стоял двухэтажный деревянный сарай, в котором жители хранили дрова для «Титанов» и кухонных плит, я вспомнил Чёртов мост и буквально тут же поскользнулся и проехался до сарая на пятой точке. Это подняло мне настроение, тем более. что Гандюхина имела вполне жилой и благоустроенный вид. Пройдясь по дворам, я отправился к дому, в котором помещалась почта и отправил короткое письмо супруге со своими впечатлениями. А затем пошел к школе №1. Она была на капитальном ремонте и огорожена забором. Только в правом крыле занималась начальная школа, как свидетельствовала вывеска, и в окнах классов уже горел свет, поскольку время шло закату.

Обедал я в «Ягодке». Теперь это была обычная столовая самообслуживания со всеми непременными атрибутами общепита. Зайдя вымыть руки в туалет, я увидел, что, видимо, недавно был ремонт, т.к. стены были покрыты темно-бардовой штукатуркой, на которой какой-то вандал коряво нацарапал чем-то железным «Самара». Пообедав жаренной треской с пюре и компотом, я вышел на улицу, намереваясь напоследок посетить Кудыкину гору и отправился на Красный горн. Быстро смеркалось, полярный вечер вступал в свои права и время от времени мела поземка. Плохо ориентируясь, я дошел только до хоккейной коробки в одном из дворов, и повернул обратно, чтобы ехать в Кислую. На Душенова сел в наполненный автобус и вскоре был на месте.

К пирсу я вышел совсем один. Уже полностью стемнело, позади горели уличные фонари, а впереди темнел Кольский залив да красный и зеленый огни пирса мигали поочередно. Тишина полная и ни души вокруг. Только звездное небо, заснеженные сопки и плеск моря. Я зашел в помещение плохо освещенного зала ожидания  крохотного «морского пункта». Там тоже никого не было. По стенам стояли сидения из гнутой фанеры, какие обычно стоят на вокзалах. Над закрытым окошком кассы висела исполненная маслом небольшая карта маршрутов рейсовых судов, которой было, наверно, уже лет двадцать. Она смотрела на меня, как привет из моего далекого детства.  У окна стояла синяя тумбочка с накрахмаленной скатеркой и баком с кипяченой водой и кружкой на цепи. Полярный словно сопротивлялся собственному умиранию в этих трогательных мелочах заботы о людях, пользующихся его гостеприимством. И это впечатление подарило мне то же непередаваемое ощущение духовной радости и надежды, что все рано или поздно образуется, что и солнце на Кудыкиной горе в первый день моего приезда двадцать семь лет тому назад.

Вскоре подошел рейсовый кораблик, и я с небольшой толпой пассажиров взошел на борт, попрощавшись взглядом с Полярным, которого больше никогда не увижу вживую, а только на многочисленных фотографиях из интернета. Да, время уходит вместе с людьми, хранящими память. Вернувшись в Североморск, я зашел в гости к Зайцевым, который давно уже переехали из Полярного и жили на ул. Сафонова, чтобы поделиться впечатлениями. Под ностальгические воспоминания хорошо было застольничать с Юрием Ивановичем допоздна, угощаясь северными деликатесами вроде брусничной воды, маринованных подосиновиков и палтуса, выходить на перекур на лестницу и вспоминать, вспоминать, вспоминать… Памятный вечер!

Мы используем cookie-файлы для наилучшего представления нашего сайта. Продолжая использовать этот сайт, вы соглашаетесь с использованием cookie-файлов.
Принять
Отказаться
Политика конфиденциальности